Калашный ряд
Калашу было семь лет, когда старшие мальчишки изловили его на паперти и натерли причинное место солью: задрали рубаху, стянули портки и начинили его по самое нутро.
С голым задом, разевая онемевший рот в бесшумном крике, бежал он на извоз к мосткам, где бабы бельё стирали, а в спину ему летели улюлюканья местной детворы.
С рождения он был какой-то несчастливый что ли. Мать, заезжая вдова из соседнего села, на сносях приехала торговать на здешний калашный ряд, да скоропостижно разрешилась прям там от бремени. Разрешилась и умерла, а мальчишку забрала себе бабка Агафья, местная травница, на чьём продукте «сердешная» и родила.
Уже у себя дома крутила Агафья младенца, вертела: хилый он был и черепушка кривая (люди засмеют), так что решила бабка поправить её, да перестаралась, видимо. Мальчишка вырос картавым и чудным.
Назвала бабка новорождённого Андрейкой, но люди окрестили мальца местом его явления на свет. Так Андрейка стался Калашом и начал свой нелегкий путь в тёмном городе Козельске Московской Губернии.
- Калаш, хер солью намажь! - кричал ему уже другой выводок мальчишек, когда тот отмотал на белом свете уже три горьких десятка лет.
Калаш надвигал на глаза густые брови, хватал палку и, кривя беззубый рот в страшной гримасе, начинал потрясать ей:
- Я вам покаву, азбойниськи, я вам покаву! Ща как аздам всем на о’ехи, тятька с маткой не уснают!
Мальчишки взвизгивали от восторга и рассыпались серым камешками в разные стороны, задыхаясь от смеха.
И только очень проницательный человек, обязательно не здешних мест (потому что у заезжих глаз не замылен), мог увидеть в зрачках Калаша в этот момент озорную искру, а в густой нечесаной бороде - лукавую улыбку.
- Куда ты суёшься со свиным рылом да в калашный ряд? - кричали ему торговцы и ржали своей изъезженной шутке каждый раз, когда тот проходил по рыночной улице в поисках пропитания. Калаш подхватывал этот дикий гогот - и сам смеялся громче всякой лужёной глотки.
Спал Калаш на улице в любое время года, и только одному Господу было известно, почему за много лет столь паршивой и убогой жизни душа этого несчастного ещё не вернулась к своему Создателю.
Иногда ночами его отлавливали местные пьяницы и избивали до полусмерти забавы ради. Калаш потом сидел на паперти, облизывая вспухшие губы, и обращал к ним своё неизменное «Спаси тебя Господь!» каждый раз, как шли они уже протрезвевшие и умытые в городскую церкву за отпущением грехов, коих у них было на три жизни вперёд.
Люд тот был уверен, что не помнит он их (да они-то самих себя уже плохо помнили), а Калаш всё помнил и всё знал. И какая-бы темная ночь ни скрывала их деяний, какая бы густая мгла ни закрадывалась в их душу, ведя несчастных по мрачным улицам старого Козельска к Калашу, он знал и прощал их. Но прощал не потому что мнил себя милостивым, а потому что душе его неведомы были злоба, а глаз его был прозорлив: видел он в человеке много большее, нежели чем мешок костей да лихая пьяная голова.
И когда проходили они по паперти, отводя выбеленный от водки взгляд в сторону, он разворачивал свои ладони и с дребезжащей улыбкой в грязной нечесаной бороде благословлял их спины, а из рук его точилась благодать, да такая, что местные папертичные собаки ещё долго лизали землю и валялись в её следе, тянущемся от места, где сидел Калаш, до точки, где покрывала благость эти лихие головы.
И только слепой мог не заметить столь странную закономерность, связывающую собак и убогого. Но город Козельск в те давние и темные времена был слеп аккурат на всю душу своего населения, так что не мог он узреть, какой великий дар принесла на его спасение молодая заезжая вдова много лет тому назад.
